Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
Встречи с ним продолжались длительное время, но моя деятельность приводила к весьма скромным результатам. Время для бесед ограничено лагерным распорядком. Использовать можно лишь только вечернее время, а оно короткое, либо — воскресенье, когда все у всех на виду.
При этом нельзя показать себя излишне навязчивым, сверхлюбопытным — серьезных людей это настораживало, и они замыкались в себе. Просматривались две основные категории узников — словоохотливые и молчуны. Первые, как правило, помоложе. Они старались высказать о себе как можно больше, словно боялись, что их собеседник может подумать о них что-либо предосудительное, и они торопились сообщить о своих всевозможных положительных качествах. В таких случаях надобность в последующих встречах на какой-то период отпадала.
Вторые — молчуны — чаще замкнуты, и если вступали в беседу, то старались побольше выведать обо мне. Это было лучше, но для установления более тесного контакта требовалось время. Казалось, такие товарищи поставили перед собой планку времени — месяц, а то и более, пока не установятся стабильные, товарищеские, доверительные отношения. После этого наша связь прерывалась, и они передавались по цепочке.
Успехи мои пока были невелики: за половину мая, июнь и половину октября я нашел не более десяти человек. В остальное время мне самому было не до того (об этом впереди), но с чего-то надо было начинать. Кстати, я не один работал на выявление нужных для организации людей, но по понятным причинам связи ни с кем из моих «коллег» не имел.
В мае 1943 года с одним из очередных транспортов в Гузене оказались мои давние друзья — старший лейтенант Петя Шестаков с Федей-парикмахером. После радостных объятий они сразу включились в эту работу, разгрузив меня наполовину, и не бросали ее до самого конца. Я и в 1944 году по привычке, хотя к тому времени у меня были другие задачи, регулярно бывал в лагере и продолжал полюбившееся дело. Новые люди с их интересами, взглядами, оценками и опытом, зачастую намного выше моего, обогащали и меня.
Так, в разное время удалось вытащить из состояния депрессии многих бойцов и командиров, ставших впоследствии активными участниками подполья. Это — военинженер 2-го ранга Киселев Михаил Васильевич; майор Голубев Иван Антонович, бывший командир артполка в Прибалтике; майор Шинкарчук, бывший командир стрелкового батальона; старший лейтенант Андрюшин Константин Григорьевич; старший лейтенант Пономаренко, Володя-«малер», Владик, Петро, военврач Кужелев, Михаил Лисовский — всех не припомнить, да и фамилии не у всех были настоящие, как у меня самого. Но их облик, образ людей, делавших все для того, чтобы возрождать к жизни и посильной борьбе упавших духом однополчан, соотечественников, земляков, — будет всегда стоять перед глазами. Каждый узник, которого они смогли уберечь от уничтожения, и он снова начал верить в победу, или он этой веры никогда не терял, а исчерпал только свои физические силы — в каждом случае это была наша маленькая общая победа. И конечно, информация о положении на фронтах: мы делали все возможное, чтобы люди всегда находились в курсе событий войны, поскольку только это и придавало им силы. Данные о боевых действиях мне регулярно предоставляли члены комитета.
Как-то мое внимание привлек молодой парень, которого никак нельзя было отнести к словоохотливым собеседникам. Он появился в Гузене летом 1943 года. Оказалось, что, будучи военнопленным, он был завербован в полувоенное-полуполицейское подразделение, надел немецкую форму и участвовал в акциях против польских партизан. Был ранен, а после излечения «демобилизован» за негодностью к строевой службе и направлен простым рабочим к зажиточному фермеру, где так и не смог примириться с положением раба наравне с другими, работавшими у фермера, «восточными рабочими». Как же, он успел повоевать за фюрера и достоин большего! И как только в окриках фермера он уловил явную непочтительность к своей персоне, то не выдержал и огрел хозяина лопатой. Ему повезло: его не убили сразу, как славянина, поднявшего руку на арийца, а отправили в концлагерь на уничтожение. Так впервые я познакомился сбывшим нашим человеком, носившим немецкую военную форму.
Я старался не попадаться ему на глаза. Такие люди бывают опасны. Чтобы восстановить к себе доверие своих новых «хозяев», они, эти люди, могли в предчувствии неминуемой гибели пойти на прямое предательство. Завоевать доверие у своих они уже не могли. Не знаю, что заставило его надеть немецкую форму, но больше мы не виделись. Бог ему судья!
А рядовые беседы протекали обычно так. Молодой парень, из новеньких, докуривает окурок, сидя на завал инке у своего блока. Подсаживаюсь:
— Не землячок часом?
Молчит. Человек подавлен всем случившимся, у него нет желания ни с кем разговаривать. Он уже готовится к смерти. Я был таким совсем недавно, но надо же его разговорить:
— Нашего брата здесь не так много. Вся Европа тут, а поговорить не с кем.
— А чего говорить? Хана нам и все тут.
— Не скажи. По-разному бывает.
Опять молчание. Я не тороплю:
— А в какую команду определили?
— Каменоломня Гузен — Гузенштейнбрух.
— О, это тяжелая штука.
— Работал? — Начинает проявлять интерес к разговору.
— Нет, пока пронесло, но через Штейнбрух мы ходим за мороженой картошкой на кагаты[58]. Никогда незнаем, вернемся ли назад.
— Это что, чтобы лишнюю неделю протянуть? А на что это надо?
— Отдать концы никогда не поздно. А вот раньше срока — ни к чему.
— А кто срок установил?
— Концлагерь построен на том, что за два месяца человек должен полностью исчерпать свои жизненные силы и волю к жизни. А ты решил досрочно?
— Ничего я не решил…
— Ну и правильно. Всегда наперед подумать полезно.
Теперь начинает спрашивать он:
— Ты — военнопленный?
— Да. Из наших — большинство военнопленные. А воевал ты где — на севере или на юге?
— А ты?
— Я в Бессарабии, потом между Одессой и Николаевом не стало ни полка, ни дивизии.
— Вот видишь — хана и есть хана.
— Это пусть историки определяют, где и кому хана, а наше дело — выстоять, не сломаться, не забыть мать родную, раз довелось в плен угодить. Братва на фронте каждый день под пули идет, а мы тут сопли распускаем — убивают нас, видишь ли, не нравится нам. А их убивают, им нравится?
— Мы свое отвоевали…
— Пока война не кончится, никто не отвоевал. И все же: с какого фронта?
— Я фронт не знаю, под Харьковом влип в мае 1942 года.
Если столкуемся, определю его к Пете Шестакову — он тоже «харьковский».
— Пехота, артиллерия?
— Связист, катушки таскал.
— Вот и познакомились. Дмитрием меня зовут.
— Иван. Фамилию уже забыл: хефтлинг номер… мать твою… Начинает злиться. Это хорошо. У меня припасен резервный окурок.
Пора покурить. Мундштуки у нас давно самодельные. Вынимаю. Прикуриваю:
— Давай перекурим. Сейчас будут разгонять на отбой.
— Оставишь «сорок»? — Так обычно просили оставить докурить.
— Ну что ты спрашиваешь, Ваня?
Раздаются дикие окрики, загоняют по блокам. Мы наспех докуриваем и разбегаемся:
— Приходи завтра!
— Приду. Держись, Ваня.
На другой день сознательно не приходил, надо было переждать. Пусть как девушку ждет, пусть помучается, если «полюбил», и чтобы никакого особого интереса с моей стороны к себе не заподозрил. Да и поляки, сидевшие рядом, все старались прислушаться к нашему разговору — не понравились они мне, но уйти было нельзя…
И вот снова встреча. Поздоровались, но руки друг другу не протянули — в концлагере товарищество в открытую подчеркивать нельзя. Лагерному начальству любая форма дружбы или солидарности заключенных, как кость в горле. Им нужны звериные отношения между нами, тогда они будут спокойны за себя, но этому не бывать! Поэтому мы с Ваней подчеркнуто холодны. Меня это радует: значит, парень не такой уж простачок, каким хочет казаться — соображает. Говорю:
— Я окурочек принес…
— Погоди, я сигарету выменял.
— А вот это делать не советую — хлеб сам съедать должен.
— А курить что?
— От этого не умирают, зато с куревом быстрей концы отдашь.
— Э, все равно…
— Да нет же. Военная судьба отняла у нас все, что было дорого: и родных, и любимую девушку, у кого была, и друзей-товарищей, что полегли в бою. Я — пацан еще, а дослужился до сержанта, должны были младшего лейтенанта присвоить. Меня в полку уважали — а сейчас я кто?
И ты мне предлагаешь со всем этим смириться и, как кролик, ждать конца? Нет, Ваня, я на это не согласен. Немцы хотят нас уничтожить, это верно, но мы помогать им в этом не будем. Фронтовую спайку надо возродить, вытаскивать друг друга, это факт. В одиночку не выжить, учти, я это уже понял. А так, сообща, можно и сводку с фронта узнать, и еды иногда раздобыть, из одежды чего…
